Действующие лица:

 

Виктор – журналист (30 лет)

Священник, Немецкий солдат, Мальчик.

 

​

​

 

Имена героев и названия деревень умышленно изменены.

 

Зима. Тверская область. Старенькая иномарка сворачивает с асфальтированной трассы на разбитую, кривую проселочную дорогу. С одной стороны дороги лес, с другой – большое заснеженное поле. Вечереет.

 

Виктор (выворачивая руль, говорит по телефону.) Вадик, вот ты мне скажи, на кой черт мне туда ехать? По телефону нельзя было это интервью взять? Живем в эпоху информационных технологий! Фото? Ну почтой бы прислали… Слушай, успеешь ты со своим материалом. Нет, черт возьми, не приехал, я километров сто мимо прочесал, нужный съезд даже дорогой не назовешь – раздолбанное нечто. У меня и навигатор этой дороги не видит. Уже поздно, если совсем не проехать будет – я разворачиваюсь. Да, хорошо, что подмерзло… Слушай, Вадик, вот не умничай, ладно? Мне, судя по всему, и так там придется ночевать из-за вашей прихоти… Какой список? Слушай, что я не придумаю какие вопросы ветерану задать? Не первый год… (Тут машину сильно трясет на ухабе)… мать!... Вадик, передай Петру Сергеевичу, что я по приезду передам ему список отвалившихся по дороге автозапчастей… не смейся, сейчас развалится мой железный конь и ты за мной в эту глушь поедешь… Слышишь? Але? Что-то плохо стало ловить. Давай, я как приеду тебя наберу. Жди звонка… Але!? (Виктор смотрит на экран телефона и откладывает его на соседнее сиденье.) понятно, отлично. В туалете нынче стульчак умеет попу греть, а в России есть места, где сеть не ловит!

 

Машина медленно пробирается по лесной дороге.

 

*1941*

 

14 декабря 1941 года. Деревня Бабыши. Тверская область. Деревенская часовня. Две одинокие вороны борются с ветром, цепляясь за верхушку одинокой голой березы. Резкие порывы с мелкой снежной пылью сносят крикливых черных птиц, не давая им уцепиться за упругую холодную ветку.

​

В деревне тихо, только из часовни приглушенно слышен монотонный мужской голос и видны слабые неуверенные огоньки в мутных окошках.

​

В небольшом душном помещении часовенки собрались деревенские жители. Женщины в старых потрепанных платках, поверх седеющих голов, несколько немытых ребятишек, да пара-тройка сгорбленных стариков. Высокий пожилой Священник серьезно, но в то же время с сочувствием и теплотой оглядывает склонившихся людей.

 

Священник.  Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему.

 

Неожиданно его прерывает звонкий мальчишеский голос: “Мама, а убивать, это ведь нехорошо? А?“ Стоящая около него Женщина в малиновом платке и старом ватнике в наступившей темноте суетливо хватает его за руку: “Тихо, дурачок, потом! Тихо! Потом!”

 

Священник (прервав молитву, поворачивается к женщине.) Ничего, ответь ему как знаешь.

Женщина (испуганно озираясь по сторонам.) Не знаю, батюшка, не знаю, что сказать! Слов нет, прости меня Господи, нет слов (крестится).

Священник (жестом подзывая малыша.) Иди сюда.

Женщина (извиняясь.) Вы простите, батюшка, он совсем мал, не уследила, простите (поспешно крестится).

 

Мальчик, опасливо покосившись на мать, идет к Священнику. Народ шепчется.

 

Священник (твердо.) Я попрошу тишины. Иисус сказал пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие.

 

Голос деда из угла: истинно так.

 

Священник. И призвав дитя, поставил посреди их и сказал: истинно говорю вам, или не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное и так, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве небесном. (Мальчику.) Как тебя зовут?

Мальчик. Дима.

Священник. Спроси меня еще раз, Дима, о чем тебе тревожится?

Мальчик (шепотом.) Убивать не хорошо?

 

Женщина в платке кланяется, крестится: прости его господи.

 

Священник (погладив ребенка по светлой голове.) Не хорошо, все люди на Земле дети нашего отца Господа. Мы должны жить в мире и соблюдать правила.

Мальчик. Правила? Зачем?

Священник. Чтобы всем было хорошо.

Мальчик.  Чтобы хлеба было много?

Священник (грустно улыбаясь.) И хлеба, и спокойствия в душах (Касается его груди.) И в твоей душе. Твоя душа здесь и Господь наш будет беречь нас от всех напастей.

Мальчик (удивленно смотрит на свой крестик.) Здесь?

Священник. Ты увидишь ее однажды, главное сохрани ее в чистоте, не совершай дурных поступков, слушайся маму…

 

Глухой крик с улицы: Немцы! Тушите свет! Часовня наполняется испуганным гулом обеспокоенных голосов.

 

Священник (неожиданно сильным голосом, прерывая ропот.) Помолимся Господу, защитнику нашему. Успокойте свои сердца, милостью…

 

Где-то Слышен рев моторов, голоса и смех. Лающие немецкие крики режут хрупкую тишину деревни и разносятся по округе. Выстрел.

 

Священник.  Закройте дверь, дети мои. Помолимся.

 

Две женщины, стоящие ближе всего к двери, пытаются досками зажать массивные двери. Шум на улице затихает. Чей-то голос: обошлось, спасибо господу нашему…

 

Глухой удар в дверь.

 

 

Немецкий солдат (с характерным акцентом.) Открывать быстро! Я сказал быстро открывать! (Далее что-то раздраженно на немецком.) Огонь всех! Открывать иначе!

Священник (смиренно.) Откройте, а то сожгут нас.

 

В проеме показывается молодой военный. Острые черты лица, маленькие черные, как уголь глаза впиваются в лица сжавшихся от неожиданности, страха и морозного воздуха людей. Немецкий сапог медленно ступает на доски. Дуло автомата строго параллельно грязного пола медленно качается из стороны в сторону.

 

Немецкий солдат (улыбаясь, говорит на ломанном русском.) Добрый день.

 

(Слышен смех снаружи.) Hier sind nur Frauen und Kinder! Голоса с улицы: gut.

 

Снова слышен шум моторов, постепенно растворяющийся в тишине.

 

Немецкий солдат (улыбаясь.)  gut… (Что-то кричит Священнику и крестит свой зад, затем громко смеется).

​

Толпа расступается перед ним. Солдат достает из серых брюк какую-то цветную тряпку, садится на корточки и манит ей застывшего от ужаса светловолосого ребенка, обхватившего в страхе ногу священнослужителя. 

Женщина в платке бросается к солдату: Не трогай его! Христом богом…

(Тишину взрывает выстрел, она падает).

 

Немецкий солдат (раздраженно.) schweigen! (Добавляет на ломанном.) Молчать! (и вновь, улыбаясь, машет Мальчику тряпкой, подзывая его к себе).

 

Ребенок широко распахнутыми от удивления глазами смотрит на распластанное тело матери. Кто-то в толпе начинает тихо стонать.

 

Немецкий солдат Komm zu mir! Ich habe ein Zickerchen für dich gebracht. (*Иди ко мне, я принес тебе конфету. Машет тряпкой, раздражаясь).

Священник (медленно отводит ребенка в сторону и идет к немцу, сильно хромая на правую ногу и немного склонившись.) Прошу тебя, именем Господа нашего.

Немецкий солдат (с акцентом.) Стой, собака…

Священник (подойдя совсем близко.) Отче наш, и же еси на небеси! (Крестится.) Да светится имя твое, да придет царствия твое.

 

Солдат смотрит на него удивленно, затем неуверенно начинает улыбаться и уже смеется в голос…

 

Священник.  Забирай, что тебе надо и уходи, не трогай людей, именем…

Немецкий солдат (наотмашь бьет старца по лицу.) Молчать, собака. Что ты дать мне? Свой страх? Свой жизнь? Смотри... (Далее он хватает за волосы ближайшую девушку и приставляет ледяное дуло автомата к ее щеке) Где твой бог, собака? А?

Священник (стерев грязь со щеки, медленно снимает с себя крест.) Пожалуйста, что тебе надо?

Немецкий солдат. Brot, стрелять, информация!

Священник.  У нас ничего этого нет, пойми. Я прошу тебя (Медленно берет девушку за руку и отводит ее от оружия, вкладывает ей в руку свой крестик.) Подумай о спасении там (Указывает пальцем вверх).

Немецкий солдат. Du bist spaßig, allter Trattel (*ты смешон, старый дурень!), (Пытается ударить его прикладом по лицу, но Священник, неожиданно перехватывает автомат и бьет им в лицо солдата. Немец падает. Затем святой отец начинает методично вколачивать прикладом в голову, лежащего на деревянных досках. Тело вздрагивает несколько раз и хрипы затихают).

Священник (отбрасывает автомат, забирает свой крестик у девушки и вытирает дрожащей рукой пот со лба.) Я… я не мог иначе.

 

Люди не двигаются – застывшей стеной стоят и только частое дыхание батюшки слышится в тишине.

 

Священник (тихо.) Простите, я не мог иначе. Сейчас нужно уходить. Я спрячу все. Уходите, дети мои, молитесь, чтобы его не нашли. Я не мог по-другому.

 

Толпа, обступившая его, не двигается. Кто-то, в ужасе прикрыв лицо, бесшумно плачет, кто-то шепотом молится. Дима подбегает к матери, лежащей на полу, и пытается ее поднять

 

Мальчик. Мама! Батюшка сказал уходить, уходим.

Священник (глядя на него.) Кто-нибудь, возьмите мальчишку себе, не бросайте. Где его отец?

 

Голос из толпы: ”так похоронка была”

 

Священник (растеряно.) Да что же это…

Мальчик (пытается поправить волосы матери, выбившиеся из-под платка и открыть ей глаза.) Мама! Мама! Уходить надо! Пойдем, не молчи, не молчи. Нам нужно уходить (он плачет от бессилия).

Священник (подходит и берет его за руки.) Не нужно, Дима. Ей… как бы тебе сказать… ей теперь хорошо, но она не здесь. Она ушла.

Мальчик (со слезами на глазах кричит.)  Ты позволил ей уйти! Почему?

Священник (горько.) Я не всесилен. (Наклоняется к груди женщины, пытаясь услышать стук сердца).

Мальчик. А твой Бог?

Священник. Что значит мой? Он наш.

Мальчик. Не нужен нам такой бог, понятно тебе?! Я не хочу ее отпускать, а получается он ее забрал? Не спросив у меня?

Священник (пытается вытереть слезы с лица ребенка.) Пойми, не все нам положено знать заранее. Значит так должно было произойти.

Мальчик. Нет! (Вырывается.) Я молюсь, читаю эти… то, что мама велит, а он! Нет! (Выбегает в открытые двери).

Священник (громко.) Расходитесь немедленно! Немец зашел и ушел отсюда! И больше вы ничего не видели! И… помогите мальчику, именем Господа прошу! (Старику.) Федор, останься, мне нужно отнести его подальше отсюда и подумать, что сказать им, когда вернутся… В поле потащим – к лесу.

 

Прихожане спешно покидают часовню, за ними батюшка с дедом выволакивают тело немца.

 

*2012*

 

Машина неуверенно ползет по проселочной дороге. Опускаются сумерки, и свет от фар автомобиля веселыми огоньками пляшет по деревьям и придорожному кустарнику, который, кажется, пытается ухватить своими широкими ветками двери и ручки автомобиля.

Неожиданно машина резко кренится и глохнет.

 

Виктор. Зашибись. Только застрять в этой глуши не хватало (Выходит из машины и осматривает ее, затем возвращается за руль.) Прорвемся! (Заводит машину и выжимает газ. Автомобиль, взревев, поддается и начинает движение вновь.) Ну, слава богу! Наша бы сразу развалилась, а эта… (в шутку целует руль.) Умничка моя!

 

Через некоторое время машина вновь глохнет без видимых на то причин.

 

Да что же это? (Стучит пальцем по навигатору, который показывает одинокую стрелку на серой, лишенной всякой информации, плоскости экрана.) Нет, нет… дорогая моя, давай не дури! (Пытается вновь завести машину, но тщетно.) А чтоб тебя! Перехвалил что ли?

 

Выбегает из машины, открывает капот, возвращается, берет телефон и пытается им себе подсветить. Возвращается, растирая замерзшие пальцы.

 

Так. Все плохо. (С досадой.) Лес, поле, глухомань, бл*дь! Вадик, ты будешь персонально в аду гореть, если не приедешь за мной!

 

Пытается набрать номер и сделать звонок, но, судя по всему, сеть так и не появилась, Виктор отбрасывает бесполезный кусок пластика на соседнее сиденье.

 

(Лихорадочно.) Так, главное без паники! Уехал от трассы я далеко, что тут? (Открывает дверь, выходит, осматривается, затем, спохватившись, возвращается.) Черт, только тепло выпускаю! (Пытается унять дрожь в пальцах.) Так… если ты попадаешь в ж*пу, то назови это приключением и должно стать лучше. Что делать? (Несколько раз пытается завести автомобиль.) Хм... телефон не работает, до деревни не понятно сколько, до трассы вечность пешком, я в полном… приключении. (Берет телефон, выходит на улицу, поднимает его над головой и начинает ходить по дороге туда-сюда, пытаясь найти сотовую сеть).

 

*1941*

 

Две фигуры тащат по заснеженному полю тело убитого солдата. У одного из них к поясу привязан мешок, который волочится вслед за фигурами. Одна из фигур сильно хромает.

 

Священник. Спасибо, Федя. Дальше я сам. Оставь мне лопату, я все сделаю как надо. (Берет из рук деда лопату и начинает долбить замерзшую землю.) Ступай, найди мальчика, пожалуйста. Ребенку сейчас очень плохо и веры в нем нет.  И это мое преступление, за которое я буду отвечать.

Федор. Почему преступление? Ты же для нас надежда и свет.

Священник (прерываясь.) Федор, все мои дела не стоят ничего, если из-за меня потеряет веру в Господа ребенок – новый человек, наше будущее. Я постараюсь ему все объяснить. (Задумчиво.) Сначала мне нужно самому себе все объяснить.

Федор (указывая на немца.) Может, хоть сапоги возьмем, а то у нас совсем прохудились?

Священник. Нет, не дай Бог в домах что-то найдут. Всех сожгут, вспомни…

Федор (прокашлявшись.) И что ты им скажешь?

Священник (кутаясь в старый тулуп.) Скажу, что ушел. Нам нужно торопиться, они могут вернуться в любой момент.

Федор. Я тогда вперед побегу, пол у тебя протру и нам покойницу нужно убрать.

Священник (задыхаясь от работы.) На задний двор ее. Отпевать буду. Быстрее, Федор, храни тебя Господь. (Крестит его вслед.) Я со своей ногой быстро не успею.

Федор (поспешно уходит, но останавливается чуть поодаль.) Батюшка.

Священник (дыша на руки, пытаясь отогреть побелевшие пальцы.) Чего тебе, Федор?

Федор. Юля вчера заговорила.

Священник (раздраженно.) иди же! Сейчас не время.

 

Старик уходит.  Святой отец перестает долбить промерзшую землю, пытается прикрыть тело снегом, случайными ветками, но руки не слушаются его. Священник падает на колени.

 

Господи, да что же мне с тобой делать?

 

Голыми руками сгребает снег, остатки какой-то гнилой соломы и старается спрятать тело. Затем встает и смотрит на черный носок немецкого сапога, который предательски виднеется из-под снега.

 

Должен ли я прощать тебя, как того требовал Господь? Простит ли он тебя?

 

Батюшка осеняет себя крестным знамением и уходит прочь.

 

*2012*

 

Ночь. На проселочной дороге стоит заглохший автомобиль. Откуда-то с поля едва слышен голос: Вадик! Да! Ты слышишь меня? ...Вадик, все плохо, я застрял тут. Я, говорю, застрял! ЗА-СТРЯЛ, твою мать! Да... Связь прерывается… Я не знаю – по пути, навигатор не показывает. Давай быстрее, ради бога, я тут дуба дам. У меня машина не заводится! Ты понимаешь насколько это серьезно? Я не слышу…

​

Чуть позже показывается Виктор, он спешит к машине, открывает багажник и начинает там усердно что-то искать. Достает какие-то тряпки, бутылку, из бардачка захватывает книгу и зажигалку. Затем отходит от машины шагов тридцать в сторону поля и разводит костер. Время от времени, перебегая дорогу, он приносит из леса сухие ветки. Слышен хруст, треск и следующие за ним ругательства.

 

Виктор (переводя дыхание.) Так… теперь придумать, как достать бензин. (Берет тряпку, скручивает ее и пытается засунуть в бензобак, подсвечивая себе экраном мобильного телефона. Мужчина постоянно переминается с ноги на ногу и пританцовывает, стараясь отогнать сковывающий тело холод).

 

 

*1941*

 

По полю медленно бредет высокая сгорбленная фигура в темном тулупе, под которым просматривается длинная старая ряса.  Холодный ветер подхватывает ледяной песок и безжалостно обрушивает его на бредущую замерзающую тень. Когда-то густая борода теперь свалялась и покрылась инеем, как и брови с ресницами. Время от времени человек останавливается и беспомощно оглядывается вокруг.

 

Священник. Что такое? Где же?

 

Постепенно ветер усиливается и превращается во вьюгу. Кажется, будто ветер доносит звуки моторов немецких машин. Батюшка спешит укрыться от непогоды и угрожающего шума в лесу, проходит редкий подлесок и замечает огонек. Опираясь на стволы деревьев, тяжело переставляя ватные ноги, святой отец бредет к нему.

 

 

*?*

 

Костер, наконец-то, занялся. Виктор пытается раздуть огонь остатками разорванной книги, в то же время прикрывает его хвойными ветками с поветренной стороны. Рядом лежит запасное колесо и сиденье, которое еще недавно ютилось в салоне автомобиля. Ветер практически утих и на черном небе, как на угольном бархате кто-то рассыпал бессчетное количество бриллиантов. Их люди называют звездами. Виктор присаживается на кресло у костра и старается отогреть лицо, руки, ноги в зимних ботинках. Но холод набрасывается стаей бешеных псов со всех сторон и треплет плоть острыми ледяными клыками. Начинает сильно клонить в сон.

Чтобы огонь был ярче в ход пошли всевозможные газеты, пластиковые бутылки и кусок завалявшейся обшивки, которая при горении издает смешной поскрипывающий звук. Как будто чьи-то шаги на снегу.

 

Священник (осторожно подходя к Виктору со спины и дотрагиваясь до плеча.) Я Вас потревожу?

 

Виктор от неожиданности вздрагивает и моментально оборачивается, хватаясь почему-то за колесо.

 

Виктор (испуганно.) Нифига себе, ну ты дед – ниндзя даешь. Я же чуть в тебя покрышкой не запустил. Фух... ты откуда?

Священник (подходит ближе.) Из деревни, тут недалече.

Виктор (притоптывая.) Подходи, грейся. Я тут совсем замерзаю. Погоди-ка, из деревни, говоришь? Так потопали туда, там, наверное, тепло.

Священник (подходит к костру вплотную так, что от его одежды начинает идти легкий пар.) Нельзя сейчас. Могут немцы по дороге перехватить. И костер зря палишь.

Виктор (сочувственно.) Эко тебя приморозило. Я знал, что в области разное творится, но, чтобы настолько.  Какие немцы? Видимо у вас там неплохой самогон гонят?

Священник (растирая дрожащими ладонями усталое морщинистое лицо.) Послушай себя незнакомец. А ты откуда? Или партизаны здесь?

Виктор. Дед, ты грейся давай. Какие партизаны? Лучше скажи мне где деревня. Как бы мы тут с тобой коней не двинули. Ты знаешь, как быстро человек на холоде замерзает? Отморозить можно что-нибудь за раз.

Священник (внимательно смотрит на Виктора.) Не похож ты на наших. Туши костер! (Начинает старательно ногой закидывать костер снегом).

Виктор (бросается и оттаскивает его от костра.) Ты с ума сошел, старый пень! Отойди!

Священник (сопротивляясь, хватает снег с земли горстями и кидает в костер.) Ты нас выдашь! Мы как на ладони сейчас. Нам повезло, если они по ту сторону перелеска.

 

Виктор очередным решительным движением отталкивает пожилого Священника в сторону, который, потеряв равновесие, падает.

 

Виктор (обращает внимание на крест, висящий на груди старца.) Сумасшедший! Ты головой-то думай. Скажи мне, где деревня и я сам затушу этот костер! Совсем сбрендил… Ладно… прости (Помогает батюшке подняться, отряхивает его).

Священник (поднимаясь.) Как зовут тебя?

Виктор (пытаясь раздуть тлеющий огонь.) Виктор. Слушай, дед, не делай так ладно? Из-за твоей шизофрении мы окочуримся здесь.

Священник (задумчиво вытряхивает остатки снега из рукавов.) Видимо, так Господу угодно. Тогда пусть будет так. (Крестится.)

Виктор (ковыряясь в костре.) А тебя как зовут?

Священник. Иерей Василий Старцев, я.

Виктор. Если ты больше не будешь нападать на костер, то очень приятно. Нам отсюда выбираться надо. Где деревня?

Священник. Должна быть по левую руку от пролеска. Через поле наискось, там наши дома стоят.

Виктор. Отлично! Пойдем-ка, покажешь (Берет его под локоть.) заодно я тебя обратно верну. Погоди, я только кресло унесу… Но в любом случае надо будет вернуться, а то ваша деревенщина мне всю машину разнесет.

 

Уходят в подлесок. Через некоторое время возвращаются.

 

Виктор (негодующе.) Ну, дед! У тебя фамилия не Сусанин, случайно?

Священник (растерянно ступая чуть позади.) Видимо, чудо Господне, укрыло нашу деревню. Не иначе это так.

Виктор (сокрушенно.) Ну, конечно! А как по-другому. (Ищет по карманам зажигалку, пытается вновь развести костер. Уходит к дороге, где за кустарником стоит промерзший автомобиль, приносит сиденье и обрывки газет.) Ладно, надо только продержаться.

 

Священник безразлично наблюдает за его действиями.

 

Виктор. Ты не стой, пойдем, поможешь мне бревно принести. Сможешь?

 

Пыхтя притаскивают бревно и бросают ближе к огню. Затем приволакивают еще одно короткое с широкими ветками. Из кресла, покрышки и бревен мастерят нечто похожее на скамейку.

 

Священник. Не сердись на меня. Видимо, разум помутился. Нет деревни на прошлом месте. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что Господь укроет также наших людей от изуверов проклятых.

Виктор (дрожа по соседству.) Ничего, потерпи. Я вроде как дозвонился, скоро за нами приедут и все будет окей! (Подкидывает остатки бумаги в костер.) Главное, если потянет в сон, не поддавайся. Это первый признак.

Священник. На все воля божья.

Виктор. Слушай, вот скажи мне честно, кто ты? Какие немцы? Ты придуриваешься или нет?

Священник (внимательно смотрит в лицо собеседника.) Виктор, не задавай мне таких вопросов. Либо бес в тебе, либо ты рассудком помутился. Как утро настанет, найдем деревню, сейчас дым от изб не виден, а ночью мы свечи стараемся не зажигать, чтобы не заметили случайные патрули. Отогреешься у нас, чаю попьешь. Сейчас тяжелые времена и каждый сходит с ума по-своему.

Виктор (хмыкнув.) Ладно, дед. Видимо между нами здоровенный коммуникационный барьер. Грейся.

Священник. Дай Бог, чтобы в будущем наши дети не спрашивали “кто такие немцы”.

Виктор. Сколько тебе? Ты успел повоевать?

Священник. И ты успеешь. Мы все под этим дьявольским колпаком сидим. Недавно нам в деревню привели партизана – нашего Гришку рыжего. Сейчас его дочка Ксюша у бабки живет. Когда-то он тоже не верил. Говорил, немцы… какие немцы.

Виктор (улыбаясь.) А ты все про них… может это черти были?

Священник (мрачно.) Черти, черти. Поставили перед дитем папку на колени, приставили автомат к голове и… (Вместо окончания фразы батюшка, прикрыв глаза крестится.) Девчушка говорить перестала.

Виктор (улыбка медленно сползает с его лица.) Раньше, конечно, ужас творился. Кто спорит. (Сидит несколько минут, обдумывая сказанное, затем продолжает, меняя тон.) Ты… ты мне скажи, ты пальцы чувствуешь? Я, например, на ногах вообще нет. Боюсь, как бы не отморозил. Сейчас, посмотрю, чем костер растопить посильнее (Уходит в лес к машине, через некоторое время возвращается с тканевым чехлом, протягивает его Священнику.) На, подстели себе, чтобы теплее было. Слушай, до Макшино отсюда далеко?

Священник. Километров десять. Но туда сейчас нельзя.

Виктор (саркастически.) Понятно. Немцы.

 

Из статьи Виктора Соколова “На грани ночи и реальности”

…И он сидел рядом, понуро опустив голову, спрятав кисти рук в рукава и едва постукивал носами массивных валенок друг о друга. Тогда мне ясно запомнился его тяжелый и усталый взгляд, который одновременно с тем выражал какую-то искреннюю любовь и тепло. Такой взгляд, как мне кажется, бывает у людей, видевших на земле многое. Когда ночь окончательно окутала нас непроглядной тьмой, он заговорил о своей деревне, Боге, войне. Мне так и не удалось угадать его замысла: воевал ли он, действительно ли является духовным лицом, кто он и откуда пришел…

 

Виктор. Я вообще-то туда по делам еду.

Священник. Здесь сейчас наших нет, я не пойму, как ты тут оказался, почему не на линии фронта?

Виктор. Как тебя? Василий? Василий, ради бога, успокойся ты со своими немцами. Я не знаю, что у тебя произошло, но ты меня пугаешь.

Священник. Не знаешь ты, что такое страх, если такие вещи говоришь. И желаю тебе, чтобы Господь уберег тебя от ужаса, который творится с этой грешной землей. Ох, нагрешили мы… Прости нас Господи, но наказание, которое ты послал нам не по силам, ох, не по силам.

Виктор. Ты... Вы, серьезно, Священник?

Священник. Серьезней некуда. А что тебя так удивляет?

Виктор. Вы знаете, четно говоря, последние несколько часов - все. Если вы Священник, то в чем нагрешили тогда? Вам-то за что наказание? Я этого всегда не понимал – рождаешься сразу во грехе, что за попадалово такое?

Священник (вспоминая, медленно произнося каждое слово.) Грех на мне. Из-за меня мальчишка потерял веру во Христа. А я не нашел слов, чтобы вразумить его, не нашел объяснения злу и бесчеловечности, не показал ему путь ко спасению. А главное… не нашел слов.

Виктор. Вы меня, конечно, извините, но какие тут могут быть слова. Я буду откровенен (Поправляет гаснущий костер.) Господи, как холодно – то, так вот, по мне церковь – это секта. Такие же все активные в телеке, интернете…

Священник. Где? Я не понял.

Виктор. Ну, в интернете. У вас тут, наверное, еще не провели, ладно. Да не важно – везде. Сплошное лицемерие. Купите свечку, поцелуйте святую коробку, ходите в церковь каждый день. А я пашу каждый день как папа Карло. По 12 часов, чтобы накопить денег, завести семью и сделать их счастливыми.

Священник. Я не понимаю, о чем ты говоришь, Виктор.

Виктор. А о том, что этому вашему мальчику, может быть лучше без религии? А? Ну, чтобы голову не забивать с детства этим всем?

Священник (удивленно поворачивает голову.) Тебя это так сильно волнует?

Виктор. Конечно, волнует. Начинаете окучивать детей с раннего возраста, а потом…

Священник (еще больше удивившись.) А потом что?

Виктор. А потом! ...(Думает.)

Священник. Давай я тебе скажу, что потом. Религия, это не волшебный ящик, не иконы, не свечи. Религия – это про совесть. (Прокашлявшись, продолжает.) Религия - это закон, который позволяет людям жить в мире друг с другом. Все остальное, что пытаются вытащить из священного писания – ерунда. Отсюда и хула на Священников, и бесовщина. Знаю я некоторых детей в городе без духовного воспитания. Ну и что из них растет? Эгоисты только и всего.

Виктор. Тут, конечно, есть разумное зерно, но не надо перегибать…

Священник (спокойно перебивает.) Погоди, Виктор, не спеши. Когда ты говоришь вперед сердца, рождаются страшные слова, а каждое слово - это дитя твоего разума. Не рожай уродов. Вера дает человеку надежду на справедливость. Если человек понимает, что он будет после смерти вознагражден, если достойно прожил эту жизнь, то не будет умирая цепляться за жизни других. У него не будет желания иметь все здесь и сейчас: хватать, подминать под себя, идти по другим людям. Безнаказанность дает человеку ужасное право на жестокость. А вера в справедливость позволяет человеку вспомнить слова: честь, ответственность, достоинство, совесть.

Виктор. Так почему люди все обожествляют? Так всегда было Перун, какой-нибудь, Ярило, Христос… Не потому-ли, что они слабы и ищут защитника себе?

Священник. Нет. Виктор, забудь про его имя. Это не так важно. В конце концов, умирая, человек будет держать ответ перед самим собой. Бог явится к нему в виде вопроса: достоин ли ты был такого подарка, как жизнь? Достоин ли ты был такого чуда.

Виктор. Вы говорите красиво, но я от этого далек. Тут уж пенять не на кого.

Священник. Ты ближе, чем кажется.

Виктор. Действительно. (Вздохнув.) если сейчас костер погаснет, то мы околеем и встретимся с Ним совсем скоро. Я сейчас... (Убегает в сторону леса, когда возвращается с охапкой сучьев, батюшку у костра не находит.) Эгей! Василий! Ты где? (Пытается идти по следам, но они теряются при входе в лес.) Зашибись, телепортировался в свою виртуальную деревню, а я тут подыхай (Смотрит в морозное декабрьское небо, громко с иронией.) Спасибо господи за интересного собеседника! (Возвращается к костру и садится на бревна).

 

Из статьи Виктора Соколова “На грани ночи и реальности”

… Я просидел в одиночестве около часа или двух, не знаю. Время растягивалось, смешиваясь с невеселыми размышлениями о том, что пальцев ног я уже не чувствовал окончательно. И мозг уже рисовал картинки про ампутацию моих конечностей. Почему-то мне пригрезилось, что от холода у меня отмерз нос и тогда, очнувшись, я начал судорожно его растирать. Он дико болел и любые манипуляции с ним напоминали пытку. Чтобы было не так больно, пришлось немного поорать. Затем настало время ушей, пальцев. Я снял зимнюю обувь и максимально близко пододвинулся к костру. Костер – это сильно сказано. Несколько раз начинался снег и мне приходилось придумывать какой-то навес из еловых охапок. Получалось скверно. Когда снег переставал идти, я вновь садился к костру и представлял себе брошенных на произвол судьбы людей, которые за всю историю нашей бедовой планеты тонули, терялись, замерзали и сгорали на кострах. Почему-то вспомнился рецепт моего любимого пирога с малиной, который так чудесно готовила мама. В шестнадцать лет я наизусть выучил весь процесс его приготовления и планировал передать эту тайну своей жене. И приказать ей делать такой пирог по воскресеньям. Я сидел у костра, замерзая все сильнее и думал о том, что в муку нужно бросить яйцо, не переборщить с дрожжами, засыпать немного сахару… Через какое-то время вернулся Василий. Он тряс меня за плечо и что-то шептал. Думаю, что молился.

 

Священник (теребит Виктора.)  Не засыпай! Не смей. Мороз не любит слабых.

Виктор (медленно открывая глаза.) Не, не… я здесь. А вы где были? Я думал, что бросили меня.

Священник. Я ходил посмотреть, нет ли движения там. И нет ли огонька. Вот тебе крест, не нашел деревни. Не знаю, как такое может быть. Может я уже слишком стар, может... Господи, укажи дорогу или дай ответ (Крестится).

Виктор. Блин, да когда они уже за мной приедут? Я дозвонился ведь, Вадик сказал, что понял и позвонит куда надо. Я надеюсь, что “куда надо” это эвакуатор, а не карета скорой помощи, хотя, и они бы мне не помешали.

Священник (подходит к Виктору, потихоньку поднимает его и заставляет приседать). Так продержимся до утра (Приседает рядом, кривясь от боли в ноге, шепотом читая молитву).

Виктор. Господи, как тело болит. А я (продолжая приседать) так и не выучил ни одной молитвы. Где-то в газете вычитал, что в рай не пустят тех, кто “отче наш” не прочтет. Даже распечатал, но оставил в офисе.
Священник.  Откуда ты, брат? Словами не нашими разговариваешь.

Виктор. Конечно, откуда вам тут про это знать. Хотя по телевизору должны же сериалы или фильмы показывать..

Священник (улыбаясь.) Вот чудной.

 

Оба присаживаются у костра.

 

Виктор. Ужас, от холода все внутри дрожит прямо (Криво усмехнувшись.) В раю, наверное, тепло сейчас.

Священник. Эх, Виктор, не богохульствуй.

Виктор. И ведь, главное, у всех в машинах иконки висят, а как что сразу – такую гадость творят. Интересно, у эвакуаторщика иконка есть? Что же он так медленно едет? Ну, ничего, если он и вправду есть, то засранцы получат свое.

Священник (кутаясь.) Не забывай, что Бог нелицеприятен.

Виктор. Что это значит?

Священник. Это значит, что Он есть любовь. И его любовь распространяется на всех без исключения.

Виктор. Да, ну что вы?  А как же недостойные люди? Убийцы и насильники?

Священник. У тебя есть любимая девушка?

Виктор. Допустим

Священник.  Ты любишь её по-настоящему, как самого себя или даже чуть больше?

Виктор. Думаю, что да.

Священник. Представь, что она совершила, например, преступление, может даже убийство. Разве ты отвернешься от нее? …Если любишь?

Виктор. Если она совершит что-то действительно ужасное, например, убьет нашего ребенка, то отвернусь. И мне кажется, что жизнь уже показывала нам такие сценарии.

Священник.  А Бог не отворачивается от нас, даже если мы совершим действительно ужасное преступление, потому что в этом и есть Любовь, когда ты жертвуешь ради любимого даже и справедливостью.

Виктор. Хорошо, но у нас же есть понятие ада? Можно ли считать грешников, попавших туда - детьми Господа, от которых он отвернулся? Или ада нет?

Священник. Ад запирается изнутри. Мы, как обладатели свободы, реализуем её и в выборе места своего вечного пребывания. Если человек выбирает зло, то осознанно обрекает себя на вечные страдания.

Виктор. Отлично, теперь я тебя перестал понимать. Знаешь, почему я не верю? Потому, что бог это всепрощение, а не справедливость. А мне нужна справедливость – именно ее я ищу в вере. Однажды в городе я зашел в один храм и спросил там вашего брата: может ли бог простить мне грех, если я оступлюсь, но попрошу прощения? И знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что Бог прощает всегда, потому, что он есть Любовь! То есть, если ты был по жизни последней скотиной, но перед смертью попросил прощения и искренне раскаялся, то вот тебе дорога в рай? И вот живут – сволочи, опускающие людей, творящие беспредел и раскаявшиеся перед смертью, а там, я думаю, со страхом сделаешь что угодно.  А где-то дети в онкологических отделениях, умирающие от рака. Которым не нужна Любовь Господа. Им нужны здоровые ножки, чтобы бегать по улицам. Сволочи, раскаявшиеся перед смертью и дети - в конце своего пути они получают одинаковую награду и всепрощение? Наверное, я очень далек от веры, если это так.

Священник (немного подумав.) Ты задаешь очень сложные вопросы. И ответ придет к тебе однажды.

Виктор (резко.) Давай закроем эту тему… хотя знаешь, есть один плюс, я так увлекся, что забыл на мгновение про холод.

Священник (улыбается.) Ну не чудо ли?

 

Из статьи Виктора Соколова “На грани ночи и реальности”

​

Мы беседовали с ним еще некоторое время. Я изредка поглядывал на своего собеседника, на его усталое морщинистое лицо, на его старомодный зачаленный вид, удивлялся стилю его изложения, но все же сильно замерзал.

​

Сейчас, пытаясь детально вспомнить ту ночь, я не могу с уверенностью сказать, что было на самом деле. Когда человек замерзает, то реальность теряет свою осознанность. Время от времени начинался снег, ветер не давал огню отогреть наши замерзающие тела, а невеселые мысли отнимали последние силы: а если Вадик не понял, что я ему хочу сказать? Или подумал, что я пошутил? Были мысли идти искать непонятную деревню деда, но тут же появилось сомнение: а если эвакуатор приедет и не найдет меня? Память, как наглая продавщица в магазине – выдает воспоминания малыми скупыми порциями. И именно по ним уже сейчас я пытаюсь составить картину той ночи.

​

Священник, или сумасшедший старик, выдававший себя за него, рассказывал мне про веру, про стойкость духа, про людей, оставшихся в деревне. Время от времени, поглаживая свою больную ногу, он что-то говорил про мальчика Диму. Сожалел, что не смог с ним поговорить и много думал. Несколько раз спрашивал меня насчет диковинной одежды и интересовался действиями Пеновских партизан. Я тогда, кажется, окончательно решил, что пожилой человек не в себе и силой отвечал ему только для того, чтобы окончательно не потерять рассудок. Где-то часов в пять утра произошло и вовсе странное. Старик принес из леса еловых веток и начал раскладывать их вокруг костра. Где-то вдали послышался гул моторов и я, как будто очнувшись, улыбнулся и попытался встать. Еще бы! Спасение приехало. Но в тот же миг мой товарищ по несчастью скинул меня с бревен, закидал костер снегом и ветками, и лег возле меня. Чтобы я не возмущался (а я готов был от такой наглости наносить увечья) он закрыл мой рот ладонью и сильно прижал к себе. В этот самый момент мысли в моей голове совсем спутались, и я из последних сил материл сумасшедшего, но руки и ноги стали ватными и не способными причинить ему каких-либо неприятностей.  А потом я потерял сознание окончательно.

​

Очнувшись, я постарался разлепить глаза. Именно разлепить, так как веки стали тяжелыми и неподъемными. Дед стоял передо мной на коленях и растирал мое лицо и руки своими сухими старческими ладонями. За его спиной вновь вился огонь. Через некоторое время я заметил, что он укрыл меня своим тулупом, а сам остался в обычной ветхой рясе. Я насилу ему ее вернул и не мог понять – что за игру он затеял.

 

Виктор (еле слышно.) Ты сдурел, дед… они приехали?

Священник (улыбаясь.) Слава Богу, проехали мимо.

Виктор (расширив глаза.) Мимо?! (Силясь встать.)

Священник (сажая его обратно.) Сиди, сиди. Теперь все будет хорошо. Ума не приложу, как они по нашим дорогам на мотоциклах пробираются.

Виктор (стонет.) Мотоциклах? …Дед, на каких мотоциклах?

Священник. Ну что, отогрелся? Огонь вон, зашелся как.

Виктор (приходя в себя. Недовольно.) Нормально. Только болит все.

Священник (сочувственно.) Терпи, терпи. Вот наша Елизавета стерпела, а ты и подавно стерпишь.

Виктор. Какая Елизавета?

Священник. Чайкина. О ней уже вся округа говорит, неужели не слыхал?

Виктор. Нет (Медленно снимая тулуп.) Кстати, забери его, спасибо, отец. Сам сейчас дуба дашь.

Священник (качая головой.) Ничего, пройдут года, и люди буду знать имена героев, отдавших жизнь за свою родину. Бедная наша Лиза. Бедная. Сколько горя выпало на долю наших людей, сколько черни появилось на землях наших. Но ничего, слышишь (ободряюще треплет Виктора по плечу.) Мы сдюжим и покажем всем, что русский человек – это звучит гордо (кряхтя одевает свой тулуп.)

Виктор (утомленно.) Не думаю.

Священник. И не надо думать. Сейчас действовать надо!

Виктор. А что с твоей ногой?

Священник (смотрит на свое правое колено.) Нет, не ранение (Как бы извиняясь.) В детстве ребятенком был, мы с мальчишками лазали около реки по деревьям, я упал, вот нога и срослась плохо.  А потом уже от ребят стал отдаляться – куда мне было угнаться за ними. Стал изучать святое писание, много читал и стал служить Господу нашему. Ибо только в нем нашел ответы на все свои вопросы. Из-за ноги не взяли на фронт. Единственное, что успокаивает – это благодарность наших людей. Им сейчас нужно быть очень сильными духом (на последних словах он тяжело вздыхает и крестится.) Я сейчас боюсь. Боюсь, как никогда за свои деяния, за бездействие свое. У нас ведь люди простые.

Виктор. Расскажи мне, хоть время скоротаем.

Священник (хитро улыбаясь.) Вот ты мне не рассказываешь, откуда такой чудной, может ты дезертир?

Виктор (устало.) Дед, оставь это.

Священник. Верю тебе. Гнилого человека я вижу сразу. У нас хорошая деревня. Живем очень дружно, до войны тут был рыболовецкий колхоз, много детишек и хороших хозяек. Не обижайся, но они похозяйственнее городских. Могут из ничего и быт обустроить. Людмила наша вяжет теплые варежки, ее дочь Маша – плетет корзины и следит за совсем маленькими ребятишками, делает им куколок из ткани и читает им книги. Ее отец к нам из города приезжал, сам ее грамоте и обучил. Она для них вроде мамы или старшей сестры. Были у нас сестры Ивановы, ходили каждый день на реку за рыбой. Сейчас только Тоня осталась. Старшая – Лена отморозила ноги, началась гангрена и… Софья… (Тут он замолкает.) Софья с Димкой нам сказки рассказывали. Уж не знаю, как они придумывали эти небылицы. Теперь нет Софьи.

Когда всех, кто может ружье держать забрали, то на женские плечи и легли все тяготы нашего выживания. Нас-то мужчин осталось всего ничего: я, да пару дедов. Да еще ребятишки – дети и подростки. Думаю, что юношей заберут наши партизаны, как будут мимо проходить. Оно и к лучшему, здоровым нужно держаться ближе друг к дружке. У них сейчас первоочередная задача – очистить нашу землю от этих иродов.

Иногда проезжают немцы, но тут особо рассказывать нечего. Всяко бывало… Молодых девок мы стараемся в лесу прятать, если слышим, что едут. Но сейчас по снегу далеко не убежишь. Петра, моего товарища, убили в октябре – за бабу свою заступился. Двоих немцев мы с Федором прихватили… троих. Так и живем.

Дед Петр, другой который. Мы его так и зовем Петр первый. Второй был мой товарищ, ну, я тебе про него только что говорил уже. Так вот Петр первый частушек знает – не перечесть сколько. Бывало, сядет у избы и давай петь. А мы холодные, голодные со смеху покатываемся. И смешно и плакать хочется.

Так и держимся друг за друга и просим Господа нашего защитника помочь воинам красной армии, партизанам и простым людям. Просим дать сил и помочь нам в благом деле.

Да что я тебе рассказываю, сейчас вся земля русская стонет. Давай помолимся за тех, кто живет по совести, не теряет чести, не предает свою душу. Упокой Господь души усопших. Виктор, повторяй за мной….

 

Из статьи Виктора Соколова “На грани ночи и реальности”

Я слушал его тихую размеренную речь, послушно повторял слова молитвы, которые он произносил, не вдаваясь в суть. Параллельно думал о том, что это, должно быть, бедный больной чувствительный человек и не хотел обижать его своим недоверием. Слушал истории про зверства фашистов, про геройства людей, про то, как всей деревней ели мерзлую прошлогоднюю картошку и мякину, про рукавички, которые сшили для маленькой Ксюши - дочери героя партизана. Меня не отпускало чувство, что мой собеседник будто провалился сквозь время – его внешность, речь, манеры.

​

Где-то в районе шести часов утра он встал и предложил мне пройтись с ним через лес, потом вдоль поля, чтобы добраться до деревни. Я отказался, вспомнив наше ночное безрезультатное путешествие. Тем более, что надежда о спасении, как и костер – все еще теплилась. Он перекрестил меня и зашагал прочь, тяжело ступая на правую ногу. Больше я его не видел.

​

А еще через полчаса приехал долгожданный эвакуатор и мой помощник на своей машине. Моего поломанного железного коня отправили домой, а мы с товарищем двинулись к пункту назначения - деревне “Макшино” в гости к ветерану Великой отечественной Войны Агаеву Дмитрию Сергеевичу. Его дом находится на окраине деревни, и представляет из себя простую русскую избу с большой печью, широкими сенями и двумя светлыми комнатами. В большой нас и встретил невысокий пожилой ветеран. Несмотря на свой значительный возраст, хозяин дома был очень бодр и даже шутил. Он приготовил для нас удивительную историю о своей нелегкой жизни. За чашкой крепкого черного чая мы побеседовали с ним о тех годах, когда…

… мы задали ему несколько вопросов:

​

- Дмитрий Сергеевич, расскажите, пожалуйста, о годах войны. Как Вы ее встретили?

Годы войны я встретил ребенком. Мы жили тогда в печально известной деревне Бабыши, которую немцы сожгли девятого января 1942 года. Нас оттуда с моей будущей женой Ксенией вывели партизаны за два месяца до трагедии. Хотели забрать всех детей, но решили взять нас, потому, что мы оказались ничейные. Ее отца партизана расстреляли, мой погиб на фронте, а мать…

​

- Каким образом Вы узнали о случившемся?

В той ужасной бойне выжила одна женщина, которая чудом добралась до соседней деревни. Она была сильно ранена и контужена, но сумела рассказать о том, что произошло. Местные смогли ее выходить, а потом с партизанами и нашими войсками подошли и врачи. Она долго не могла потом улыбаться. Я помню, что именно улыбка ей давалась труднее всего. Когда мы пытались ее рассмешить или порадовать, то она лишь кривила рот. Это нельзя было назвать улыбкой. Царство ей небесное. Только перед самой смертью в пятидесятом, кажется, она немного ожила – на службе.

​

- Мы понимаем, что Вам тяжело вспоминать о случившемся, но все же. Современное общество стало забывать мужество советских людей и утратило объективную оценку происходящего тогда. Расскажите, пожалуйста, что Вам стало от нее известно. (Мы видели, что ветерану сложно было говорить об этом, но он, проявив твердость духа, поведал нам – прим. Ред.)

 

Она рассказала нам, что тогда немцы пришли целым отрядом. Ближе к вечеру. Они что-то кричали, стреляли в воздух. Затем они освободили два сарая. Люди спрятались в своих избах, к каждой был приставлен часовой. Потом… потом они стали выводить людей – изба за избой. Требовали их пройти в те самые сараи. Женщины в один, старики и подростки в другой. Люди думали, что на допрос. Так всех и расстреляли. Человека за человеком, семья за семьей.  Женщины просили оставить детей, но фашисты их заставляли идти даже с грудными.

Когда все было кончено – оба сарая облили керосином и… и подожгли. Именно тогда чудом одной из выживших удалось бежать, точнее уползти. Видимо, выстрел оказался не смертельным. Она лежала рядом со своей убитой матерью. Сарай не запирали – зачем? Там все равно рядами лежали люди. Наши дети, женщины, старики. Я их всех знал. Сейчас уже плохо помню, но нас – то всего было человек семьдесят от силы.

​

(Здесь Дмитрий Сергеевич не сумел сдержать слез и мы решили на время сменить тему и расспросить о его дальнейшей жизни. – прим. Ред)

- Дмитрий Сергеевич, расскажите нам, пожалуйста, о…

…

​

Когда Дмитрий Сергеевич ответил на последний вопрос, я поинтересовался у него насчет священника деревни: был ли? Каков? А дальше я услышал, то, чему верить отказывался. Да, мой ночной собеседник отражался в этой истории, как в зеркале. Святой, хромой, мудрый человек оказался по обе стороны нашей жизни, о чем я, конечно, Дмитрию Сергеевичу рассказывать не стал. Нашу беседу записывал новый китайский диктофон, потому, что я понимал – потрясение может сыграть со мной злую шутку и мелкие детали этой истории могут раствориться, как кубики сахара в крепком чае.

​

Василий Старцев погиб 31 декабря, когда прятал детей от пьяных фашистов в своей часовне. Нелюди хотели распять старца, но то ли сил не хватило, то ли не нашлось подручных средств и безумцы забили священника ногами. Немцы тогда экономили патроны и придумывали новые способы уничтожения людей: камни, приклады, огонь. У Тони Ивановой были красивые длинные волосы, которые она заплетала в косы дивной красоты. На них ее и повесили…

​

Когда-нибудь, я найду ответы на свои собственные вопросы и постараюсь поверить в то, что произошло той ночью. Возможно, я даже вернусь к повзрослевшему мальчику Диме и расспрошу его еще раз о тех горьких, страшных временах. Попрошу рассказать об Иерее Василии, о той службе, когда мать Дмитрия Сергеевича бросилась на защиту сына. На мой вопрос о вере, Дмитрий Сергеевич ответил так: отец Василий лишь укрепил мою веру в Бога, в человека, творца своей жизни и строителя собственной судьбы. Чуть позже ветеран добавил: между нами произошел долгий разговор, который я не буду раскрывать, но тогда я понял, что такое Бог.  Значит, Василий все-таки нашел слова.

​

Заканчивать эту статью оказалось очень непростым делом. Не хочется писать пафосных слов о войне, которые мы так часто слышим с экранов телевизоров в определенные памятные даты. Как сказал мне отец Василий: “Главное, чтобы человек жил по совести, в согласии с собой и другими людьми. И не должны забывать люди о мужестве их отцов и предков” Вот и я о том подумал, что по приезду в город - в теплый современный дом, оборудованный электричеством и наполненный современными технологиями, в первую очередь пойду к сыну и расскажу ему про Лизу Чайкину, про Жукова, про то время. Чтобы мой сын не задавал глупых вопросов, гордился и жил достойно.

 

Редакция журнала “Жизнь сегодня”. Кабинет главного редактора.

 

Редактор (откладывая листы бумаги на стол, обращается к сидящему напротив.) Витя, что это за галиматья? Я тебя уважаю, как состоявшегося крепкого журналиста, но это… (Озадаченно глядя на ровные строки напечатанного текста.) Как на нас посмотрят люди? Ты пойми, мы не про НЛО пишем и не печатаем фотографии трусов какой-нибудь столичной певички. Нам нужен хороший жизненный материал. А ты мне описал какую-то сказку, которая тебе там прибредилась. (Смотрит некоторое время на сидящего перед собой.) Нет, послушай, я не хочу тебя обидеть. У тебя колоссальный кредит доверия, и я все понимаю, но это не просто не формат! (Тяжело вздыхая, достает из тумбочки маленькую бутылку коньяка и две стопки. Разливает.) Давай сделаем так.

 

Пожалуйста, оставь интервью с ветераном, дополни его до стандартной колонки… только, Витя, жизнью дополни, чтобы глазу было за что уцепиться! А остальное можешь оформить в виде рассказа. Но, честно говоря, есть замечательное правило писателей – герой, входящий в рассказ и выходящий из него должен измениться вследствие происходящих в рассказе действий. А твой герой изменился? Ты изменился? В любом случае, давай отправим это в какой-нибудь фантастический журнал. У меня есть некоторые связи, если для тебя это важно, конечно. Не обижайся, хорошо? Ну что, будем? (Выпивает свою стопку, но сидящий перед ним не пьет.) Ладно, Витя, давай без обидняков. Ты отличный журналист, но…

 

Виктор понимающе качает головой, собирает листы со стола и выходит.

 

 

Конец.